«не боги горшки обжигают«

У каждой легенды, у каждой народной песни был когда-то автор, иногда нетрезвый, иногда необразованный, иногда увлеченный фантазиями, иногда глумящийся. Платан Айседоры —  классический пример «автоволны», волны в активной среде: источник, его сила и его правильность не имеет значение, волна распространяется благодаря энергии, накопленной в самой среде.

В 1982-1984 году я работал в Крымской инспекции Госкомитета по охране природы Украинской ССР. Среди прочих обязанностей мне надо было время от времени публиковаться в крымской прессе. Это давало ощутимую прибавку к зарплате, которую, я впрочем, тратил на покупку книг.

Ялта. Набережная. Скамейка влюбленных у Платана Айседоры Дункан

Ялта. Набережная. Скамейка влюбленных у Платана Айседоры Дункан

Офис инспекции находился в одном дворе с издательством «Таврия», а кроме того многие авторы краеведческой литературы получали у нас официальную информацию, так что я мог лично знакомиться и продолжать общение со многими известными учеными Никитского ботанического сада, Карадагского заповедника, Симферопольского университета, Крымского сельхозинститута.
Причиной статьи, а точнее нескольких статей о платанах послужило то, что в Симферополе на улице Георгия Морозова (это знаменитый русский лесовод, но в некоторых источниках Г. понимают как генерал) во время прокладки каких-то уличных сетей траншеи прокопали впритык к корням роскошных платанов. Надо было срочно обратить внимание властей и общественности на ценность этих деревьев.
Под рукой у меня были книги Энциклопедия «Жизнь растений» и «Рассказы о деревьях Крыма«- автор  Згуровская. Из них я собрал, действительно, заслуживающие внимания и почтения сведения о платане (сикомор, чинара). Статья «Платаны нашего города» была опубликована в «Крымской правде«, а затем я сделал еще несколько публикаций в других газетах, в том числе в ялтинской газете «Курортный Крым» — а это была официальная газеты Крымского обкома компартии, перст указующий! Вероятно, там впервые опубликованы сведения о «Платане Айседоры«, которые затем пошли гулять по многим газетам, путеводителям и виртуальным изданиям. Пока не могу вспомнить, откуда я это взял. Сам я выдумать это не мог, поскольку в школьные годы не особенно интересовался литературоведением.
Что касается личных отношений Сергея Есенина и Айседоры Дункан — в период подготовки диссертации я часто останавливался в доме литературоведа Олега Смолы в Москве. На тот момент он был кандидатом филологических наук, работал в Институте Мировой литературы Академии наук СССР, издал книгу о Сергее Есенине (также о Маяковском и Асееве), знаком был лично со многими их сверстниками, точнее сверстницами, например, Лили Брик. Возможно, именно, от Олега Смолы я узнал о платане Айседоры.

Впрочем, это могла быть и информация от какой-нибудь милой и почтенной сотрудницы Ялтинского экскурсионного бюро. У меня есть привычка говорить со случайными попутчиками. А что касается пожилых женщин, которые хорошо выглядят, то это особое для меня удовольствие.
В общем ситуация такова, что по состоянию на конец мая 2011 года платан Айседоры в Ялте упомянут более чем на 1200 страницах (Яндекс).
Исходный текст для всех этих «клонов» в Интернет появился на Туристическом сервере Крыма, наверное, в 1997 или 1998 году (один из самых куцых вариантов, уже в 1000 знаков, сделан для книги «Все чудеса Крыма»):
Ялтинская Набережная
Официально называется Набережная имени Ленина. В 2002-2004 годах она облицована плитами из различных магматических пород. Проведен большой объем работ по восстановлению всего шикарного и занятного, чем славилась дореволюционная Ялта. В архитектуре сплетены самые невероятные стили. Западную часть (у Приморского парка) украшают здание отеля Ореанда, шхуны-кафе «Эспаньола», построенной для киносъемок и летящей конструкции кафе «Золотое руно» в форме древнегреческого корабля.
Напротив него огромной шаровидной кроной выделяется платан Айседоры, которому не менее 500 лет — знаменитая американская балерина именно под этим величественным деревом назначала встречи поэту Сергею Есенину.
У средней части Набережной находятся причалы для теплоходов местных линий и начинается Канатная дорога на холм Дарсан.
Памятник Ленину среди пальм — самое популярное место встреч молодежи. Теплый и отлично отполированный гранит притягивает всякого рода экстремалов и неформалов. Рядом находится оригинальное сооружение «Мак-Дональдс», устроенное прямо над речкой Дерекойка, а также здание Международного морского клуба.

Что можно сказать о платанах уже сейчас?
1. наличие старого платана над родником рядом с квадратными в плане строениями или развалинами говорит о том, что в средние века на этом месте был постоялый двор. Можно найти монетки разных стран с помощью достаточно недорогого металлоискателя. Ну и можно быть уверенным, что место очень подходит для строительства гостиницы, ресторана, туристического или развлекательного комплекса.
2. молодые платаны есть смысл высаживать для затенения парковок. Дерево растет быстро, выглядит красиво и зимой, и летом. Устойчиво к ветру, не вызывает аллергии. В отличие от тополей не создает аварийной ситуации с отмирающими побегами. Даже в городских условиях выглядит здоровым в течение многих десятилетий.

Ну и теперь, собственно, приложение, по поводу жизни Айседоры Дункан и Сергея Есенина в Ялте:

из новостей:
В Ялте открыли скамейку Есенина и Айседоры Дункан
На набережной возле большого платана установили Скамью влюбленных. По легенде, именно на этом месте в Ялте проводили свои вечера приезжавшие на курорт поэт Сергей Есенин и танцовщица Айседора Дункан. Памятник сделали из меди и украсили фигурками голубей и сердец.

Владимир Одинцов, автор проекта «Скамейка любви«:

— Та легенда, когда Айседора Дункан назначала свидание Есенину, мне кажется, этот стиль как раз соответствует той эпохе, тому времени и тому состоянию влюбленности. И оно очень органично соответствует самому стилю набережной.

Туристам мало уже существующих достопримечательностей. В Ялтинской мэрии надеются, что уже этим летом «скамейка для влюбленных», установленная в тени многовекового платана, станет одним из наиболее посещаемых уголков центральной набережной.

Алексей Боярчук, городской голова Ялты:

— Понимаете, мы хотим сделать наш город более уютным, привлекательным и интересным для отдыхающих. Людям необходимы не только море, пляж, необходимы еще какие-то места событийные, места для проведения времени.

Скоро неподалеку от «Скамейки любви» появится еще одна малая архитектурная форма — ялтинцы решили увековечить в бронзе традиционную семью отдыхающих.

Достопримечательностей в Ялте будет становиться все больше. Местные власти обещают, как минимум, раз в год открывать новый туристический объект.

Максим Кошелев, Виталий Зятковский. «Подробности», ТК «Интер», Крым

  • Честно говоря, «легенду» запустил в прессу я, а вот откуда я это взял, вспомнить пока не могу… Ну ладно, теперь отступать некуда, раз уж все зашло настолько далеко, что ялтинские власти даже потратились на специальную скамейку.

Сергей Есенин и Айседора Дункан

Наталия Крандиевская-Толстая

У нас гости в столовой,— сказал Толстой, заглянув в мою комнату, — Клюев привел Есенина. Выйди, познакомься. Он занятный.

  • Клюев, весьма занятная личность, о котором можно нагуглить «выше крыши». Если коротко, Клюев приютил Есенина за его красоту и любил его во всех отношениях.

Я вышла в столовую. Поэты пили чай. Клюев в поддевке, с волосами, разделенными на пробор, с женскими плечами, благостный и сдобный, похож был на церковного старосту. Принимая от меня чашку с чаем, он помянул про великий пост. Отпихнул ветчину и масло. Чай пил «по-поповски», накрошив в него яблоко. Напившись, перевернул чашку, деловито осмотрел марку фарфора, затем перекрестился в угол на этюд Сарьяна и принялся читать нараспев вполне доброкачественные стихи. Временами, однако, чересчур фольклорное словечко заставляло насторожиться. Озадачил меня также его мизинец с длинным, хорошо отполированным ногтем. Второй гость, похожий на подростка, скромно покашливал. В голубой косоворотке, миловидный; льняные волосы, уложенные бабочкой на лбу; с первого взгляда — фабричный паренек, мастеровой. Это и был Есенин. На столе стояли вербы. Есенин взял темно-красный прутик из вазы.

— Что мышата на жердочке,— сказал он вдруг и улыбнулся.

Мне понравилось, как он это сказал, понравился юмор, блеснувший в озорных глазах, и все в нем вдруг понравилось. Стало ясно, что за простоватой его внешностью светится что-то совсем не простое и не обычное.

Крутя вербный прутик в руках, он прочел первое свое стихотворение, потом второе, третье. Он читал много в тот вечер. Мы были взволнованы стихами, и не знаю, как это случилось, но в благодарном порыве, прощаясь, я поцеловала его в лоб, прямо в льняную бабочку, и все вокруг рассмеялись. В передней, по-мальчишески качая мою руку после рукопожатия, Есенин сказал:

— Я к вам опять приду. Ладно?

— Приходите,— откликнулась я. Но больше он не пришел.

Это было весной 1917 года, в Москве, и только через пять лет мы встретились снова, в Берлине, на тротуаре Курфюрстендама.

На Есенине был смокинг, на затылке цилиндр, в петлице хризантема. И то, и другое, и третье, как будто бы безупречное, выглядело на нем по-маскарадному. Большая и великолепная Айседора Дункан с театральным гримом на лице шла рядом, волоча по асфальту парчовый подол. Ветер вздымал лиловато-красные волосы на ее голове. Люди шарахались в сторону.

— Есенин! — окликнула я. Он не сразу узнал меня. Узнав, подбежал, схватил мою руку и крикнул:

— Ух ты… Вот встреча! Сидора, смотри, кто…

— Qui est се? 1 — спросила Айседора. Она еле скользнула по мне сиреневыми глазами и остановила их на Никите, которого я вела за руку.

Долго, пристально, как бы с ужасом, смотрела она на моего пятилетнего сына, и постепенно расширенные атропином глаза ее ширились еще больше, наливались слезами.

— Сидора! — тормошил ее Есенин.— Сидора, что ты?

— Oh! — простонала она наконец, не отрывая глаз от Никиты.— Oh, oh! — И опустилась на колени перед ним, прямо на тротуар.

Перепуганный Никита волчонком глядел на нее. Я же поняла все. Я старалась поднять ее, большую, отяжелевшую от скорби. Есенин помогал мне. Любопытные столпились вокруг. Айседора встала и, отстранив меня и Есенина, накрыв голову шарфом, пошла по улицам, не оборачиваясь, не видя перед собой никого,— фигура из трагедий Софокла; Есенин бежал за ней в своем глупом цилиндре, растерянный.

— Сидора,— кричал он,— подожди! Сидора, что случилось?

Никита горько плакал, уткнувшись в мои колени.

Я знала трагедию Айседоры Дункан. Ее дети, мальчик и девочка, погибли в Париже, в автомобильной катастрофе, много лет назад.

В дождливый день они ехали с гувернанткой в машине через Сену. Шофер затормозил на мосту, машину занесло на скользких торцах и перебросило через перила в реку. Никто не спасся.

Мальчик — Раймонд, был любимец Айседоры. Его портрет на знаменитой рекламе английского мыла Pears`a известен всему миру. Белокурый голый младенец улыбается, весь в мыльной пене. Говорили, что он похож на Никиту, но в какой мере он был похож на Никиту, знать могла одна Айседора. И она это узнала, бедная.

В этот год Горький жил в Берлине. — Зовите меня на Есенина,— сказал он однажды,— интересует меня этот человек.

Было решено устроить завтрак в пансионе Фишера, где мы снимали две большие меблированные комнаты. В угловой с балконом на Курфюрстендам накрыли длинный стол по диагонали. Приглашены были Айседора, Есенин и Горький.

Айседора пришла, обтекаемая многочисленными шарфами пепельных тонов, с огненным куском шифона, перекинутым через плечо, как знамя. В этот раз она была спокойна, казалась усталой. Грима было меньше, и увядающее лицо, полное женственной прелести, напоминало прежнюю Дункан. Три вещи беспокоили меня как хозяйку завтрака. Первое — это, чтобы не выбежал из соседней комнаты Никита, запрятанный туда на целый день. Второе заключалось в том, что разговор у Есенина с Горьким, посаженных рядом, не налаживался. Я видела, Есенин робеет, как мальчик. Горький присматривался к нему. Третье беспокойство внушал сам хозяин завтрака, непредусмотрительно подливавший водку в стакан Айседоры (рюмок для этого напитка она не признавала). Следы этой хозяйской беспечности были налицо.

— За русски рэволюсс! — шумела Айседора, протягивая Алексею Максимовичу свой стакан.— Ecouter 2. Горки! Я будет тансоват seulement 3 для русски рэволюсс. C`est beau 4, русски рэволюсс!

Алексей Максимович чокался и хмурился. Я видела, что ему не по себе. Поглаживая усы, он нагнулся ко мне и сказал тихо:

— Эта пожилая барыня расхваливает революцию, как театрал удачную премьеру. Это она зря.

Помолчав, он добавил:

— А глаза у барыни хороши. Талантливые глаза.

Так шумно и сумбурно проходил завтрак. После кофе, встав из-за стола. Горький попросил Есенина прочесть последнее, написанное им.

Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, без внутреннего покоя. (Я с грустью вспомнила вечер в Москве, на Молчановке.) Горькому стихи понравились, я это видела.

Они разговорились. Я глядела с волнением на них, стоящих в нише окна. Как они были непохожи! Один — продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели, другой — шел, как слепой, на ощупь, спотыкаясь, — растревоженный и неблагополучный.

Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой. Его никто не звал, но он, как тень, всюду следовал за Есениным в Берлине.

Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину своих шарфов, оставила два на груди, один на животе, красный — накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате в круг. Кусиков нащипывал на гитаре «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная Менада! Зрители жались к стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?

Этот день решено было закончить где-нибудь на свежем воздухе. Кто-то предложил Луна-Парк. Говорили, что в Берлине он особенно хорош.

Был воскресный вечер, и нарядная скука возглавляла процессию праздных, солидных людей на улицах города. Они выступали, бережно неся на себе, как знамя благополучия, свое Sontagskleid 5, свои новые, редко бывавшие в употреблении зонтики и перчатки, солидные трости, сигары, сумки, мучительную щегольскую обувь, воскресные котелки. Железные ставни были спущены на витрины магазинов, и от этого город казался просторнее и чище.

За столиком в ресторане Луна-Парка Айседора сидела усталая, с бокалом шампанского в руке, глядя поверх людских голов с таким брезгливым прищуром и царственной скукой, как смотрит австралийская пума из клетки на толпу надоевших зевак. Вокруг немецкие бюргеры пили свое законное воскресное пиво. Труба ресторанного джаза пронзительно-печально пела в вечернем небе. На деревянных скалах грохотали вагонетки, свергая визжащих людей в проверенные бездны. Есенин паясничал перед оптическим зеркалом вместе с Кусиковым. Зеркало то раздувало человека наподобие шара, то вытягивало унылым червем. Рядом грохотало знаменитое «железное море», вздымая волнообразно железные ленты, перекатывая через них железные лодки на колесах. Несомненно, бредовая фантазия какого-то мрачного мизантропа изобрела этот железный аттракцион, гордость Берлина. В другом углу сада бешено крутящийся щит, усеянный цветными лампочками, слепил глаза до боли в висках. Странный садизм лежал в основе большинства развлечений. Горькому они, видимо, не очень нравились. Его узнали в толпе, и любопытные ходили за ним, как за новым аттракционом. Он простился с нами и уехал домой.

Вечеру этому не суждено было закончиться благополучно. Одушевление за нашим столиком падало, ресторан пустел. Айседора царственно скучала. Есенин был пьян, философствуя на грани скандала. Что-то его задело и растеребило во встрече с Горьким.

— А ну их, умников! — отводил он душу, чокаясь с Кусиковым.— Пушкин что сказал? «Поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит. «Изучайте Евро-опу!» — передразнивал он кого-то.— Чего ее изучать, потаскуху? Пей, Сашка!

Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то разобиженность какая-то, не то отчаяние. Было жаль его и хотелось скорей кончить этот не к добру затянувшийся вечер.

Айседора и Есенин занимали две большие комнаты в отеле «Adion» на Unter den Linden. Они жили широко, располагая, по-видимому, как раз тем количеством денег, какое дает возможность пренебрежительного к ним отношения. Дункан только что заложила свой дом в окрестностях Лондона и вела переговоры о продаже дома в Париже. Путешествие по Европе в пятиместном «бьюике», задуманное еще в Москве, совместно с Есениным требовало денег, тем более, что Айседору сопровождал секретарь-француз, а за Есениным увязался поэт Кусиков. Автомобиль был единственный способ передвижения, который признавала Дункан. Железнодорожный вагон вызывал в ней брезгливое содрогание… Айседора вообще была женщина со странностями. Несомненно, умная, по-особенному, своеобразно, с претенциозным уклоном удивить, ошарашить собеседника. Эту черту словесного озорства я наблюдала позднее у другого ее соотечественника, блестящего aurebour`иста 6 — Бернарда Шоу.

Айседора, например, утверждала: большинство общественных бедствий происходит оттого, что люди не умеют двигаться. Они делают много лишних и неверных движений. Неверный жест влечет за собой неверное действие.

Мысли эти она развивала в форме забавных афоризмов, словно поддразнивала собеседника. Узнав, что я пишу, она усмехнулась недоверчиво:

— Есть ли у вас любовник, по крайней мере? Чтобы писать стихи, нужен любовник.

Отношение Дункан ко всему русскому было подозрительно восторженным. Порой казалось: эта пресыщенная, утомленная славой женщина не воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина, как злой аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру?

Ей было лет 45. Она была еще хороша, но в отношениях ее к Есенину уже чувствовалась трагическая алчность последнего чувства.

Однажды ночью к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры.

— Окопались в пансиончике на Уландштрассе,— сказал он весело,— Айседора не найдет. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы, смотрите, не выдавайте нас.

Но Айседора села в машину и объехала за три дня все пансионы Шарлоттенбурга и Курфюрстендама. На четвертую ночь она ворвалась, как амазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе. Все спали. Один Есенин, в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с Кусиковым в шашки. Вокруг них в тесноте буфетов, на кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы, громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки вниз головами. Солидно тикали часы. Тишина и уют, вместе с ароматом сигар и кофе, обволакивали это буржуазное немецкое гнездо, как надежная дымовая завеса, от бурь и непогод за окном. Но буря ворвалась и сюда в образе Айседоры. Увидя ее, Есенин молча попятился и скрылся в темном коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку, а в столовой начался погром. Айседора носилась по комнате в красном хитоне, как демон разрушения. Распахнув буфет, она вывалила на пол все, что было в нем. От ударов ее хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами. Сорвались деревянные утки со стен, закачались, зазвенели хрустали на люстре. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды горшков и осколков, она прошла в коридор и за гардеробом нашла Есенина.

— Quittez cette bordele immediatement, — сказала она ему спокойно, — et suivez moi 7.

Есенин надел цилиндр, накинул пальто поверх пижамы и молча пошел за ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионного счета.

Этот счет, присланный через два дня в отель Айседоре, был страшен.

Расплатясь, Айседора погрузила свое трудное хозяйство на два многосильных «мерседеса» и отбыла в Париж, через Кельн и Страсбург, чтобы в пути познакомить поэта с готикой знаменитых соборов.

Источник www.tsvetaeva.km.ru

Айседора Дункан и Сергей Есенин: они говорили на разных языках

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел…

Сергей Есенин

* * *
«Ялта гостиница Россия Айседоре Дункан Я люблю другую тчк женат счастлив тчк Есенин«. Замусоленный клочок бумаги, плавно кружась, падает на паркет. Взмах короткими малиновыми волосами.

— Госпожа Дункан, что с вами, вы так побледнели?!

Айседора метнула свое располневшее тело к окну.

— Это были лучшие три года в моей жизни, — спокойно сказала она. — И все-таки он был совсем шальной.

Не обращая внимания на изумленные взгляды (способность, принесшая ей славу лучшей в мире танцовщицы), Айседора величаво прошествовала в спальню и заперлась там. Понятливые гости разошлись: «Бедная, бедная госпожа Дункан, я всегда знала, что от этих русских moujik ничего хорошего не жди! Вы представляете, они там, в России, держат женщин в жутких теремах и бьют их каждую субботу!» Огромная квартира на бульваре Сен-Жермен опустела.

Айседора сидела перед зеркалом. Она долго изучала каждую морщинку на своем сорокашестилетнем лице. Потом медленно открыла ящичек трюмо, достала ярко-красную губную помаду (других она не признавала), открыла ее и, с силой вдавливая огненный стержень в зеркальную гладь, вывела: «Есенин есть Ангелъ».

Ангелъ и чиорт
— Вот это да, это я-то ангел? Ну спасибо, Сидора, спасибо… — Есенин смеялся, и льняные кудри красиво трепетали вокруг его головы, образуя нечто, действительно похожее на нимб.

Пречистенка, 20. Четыре утра. Он только что вернулся домой и увидел, что все зеркала, столы и стены исписаны губной помадой вдоль и поперек одной и той же фразой, как молитвой: «Есенин есть Ангелъ», «Есенин есть Ангелъ», «Есенин…», «Есенин…»

* * *
— Есенин, приятель, пойдем, я тебе такое покажу!

«Коллега» — имажинист и лучший друг Толя Мариенгоф — тащит Сергея к маленькой сцене, вокруг которой уже столпились все остальные гости. Есенин тихо выдыхает: «Богиня…» — и уже не отводит глаз от полноватой женской фигуры в полупрозрачном хитоне, которая кружится по паркету, пластика ее вроде бы простых движений кажется невероятной…

В тот вечер Айседора Дункан, первая танцовщица мира в стиле модерн, исполняла свой знаменитый танец с шарфом… под аккомпанемент «Интернационала». Есенин был покорен и жаждал знакомства.

— Товарищ Айседора, товарищ Есенин.

И вдруг выяснилось, что он не знает ни английского, ни французского, а она не знает русского. Переводчика нет. А Есенина уже просто распирает от желания высказать, выразить, выкричать Айседоре — влюблен! Он изъясняется жестами, корчит рожи, ругается по-русски… Дункан равнодушно пожимает холеными плечами.

Он говорит: «Отойдите все», — снимает ботинки и начинает танцевать вокруг нее какой-то дикий невообразимый танец, потом падает ниц и обнимает ее колени. Улыбнувшись, Айседора гладит поэта по льняным кудрям и нежно говорит одно из немногих знакомых ей русских слов: «Ангелъ». Потом, заглянув ему в глаза, добавляет: «Чиорт!»

Через три часа Сергей Есенин и Айседора Дункан уехали в хмурое осеннее московское утро. На публике они появились только через две недели — вместе.

— Толя, слушай, я влюбился в эту Сидору Дункан. По уши! Честное слово! Ну, увлекся, что ли. Она мне нравится. Мы сейчас на Пречистенке живем, ты к нам заходи, она славная. — Есенин, весь дрожа от возбуждения, ворвался к Мариенгофу рано утром, когда тот сидел за столом и собирался писать.

Блямс! Огромная капля упала с пера на белый лист и расползлась по нему безобразными подтеками. Есенин побледнел как смерть и громко охнул.

— Очень плохая примета, — выдавил он и поспешно ушел от Мариенгофа. Он верил в приметы.

…А сначала все шло как нельзя лучше. Вскоре Айседора выучила несколько десятков русских слов и стала называть любимого «Сергей Александрович». Они ходили на приемы, на литературные вечера, где она обязательно танцевала, а он непременно читал стихи. Домой возвращались обычно под утро. Проезжая мимо маленькой полудеревенской церквушки на Арбате, Есенин тыкал в нее пальцем и говорил: «Видишь, Сидора, вот здесь мы с тобой будем жениться! Ты понимаешь, же-нить-ся!» Айседора недоверчиво улыбалась: в ее жизни было немало мужчин, но ни одному из них она так никогда и не позволила взять себя замуж.

Через полгода Есенин, в беспамятстве, посылал Айседору ко всем чертям и иногда бил. Он швырял в нее тяжелыми советскими сапогами, а она, поймав сапог, говорила сквозь слезы на ломаном русском: «Сергей Александрович, я тебя люблю…» Есенин убегал, скрывался у друзей, а потом возвращался — измученный, охваченный нежностью и раскаянием. И плакал, уткнувшись ей в колени.

Айседора знала, что у любимого Сережи было сложное детство: он рос в семье деда и с родителями почти не общался. Семнадцати лет Есенин приехал в Москву работать приказчиком и впервые встретил отца. Свою мать он видел в последний раз много лет назад.

— Бедный мой мальчик, — думала Айседора. — У нас с тобой практически не было детства! А у тебя еще и не было матери! Ничего, я полюблю тебя вместо нее… я сумею! На своих недорастратила… — и безрадостная картина всплыла перед ее глазами.

Танцы и дети
Айсендоре не исполнилось и шести лет, а она уже была несчастна. Мать, брошенная мужем и работавшая с утра до ночи, не хотела оставлять девочку одну и отдала младшую Дункан в школу, скрыв дочкин возраст. В 13 лет Айседора бросила школу, которую считала совершенно бесполезной, и занялась музыкой и танцами. Ей повезло, когда законам сценического движения пухленькую нимфетку согласилась учить американская танцовщица Мария Луи Фуллер.

В 18 лет Дункан едет покорять Чикаго. Там она с ходу чуть было не вышла замуж за своего поклонника — рыжего, бородатого сорокапятилетнего поляка Ивана Мироски. Проблема заключалась в том, что он был еще беднее, чем она. А вдобавок, как выяснилось позже, еще и женат. С этого романа у Айседоры началась череда неудач в личной жизни, которые будут преследовать танцовщицу до конца дней.

Но зато танцевала она божественно и абсолютно против всяких правил. Однажды весь гардероб Айседоры погиб от страшного пожара в нью-йоркской гостинице. Она мгновенно сымпровизировала костюм — полупрозрачную тунику в греческом стиле. Публика в очередной раз была шокирована, поскольку на сцене Айседора появилась практически обнаженной.

Дождавшись совершеннолетия, она покинула США, отплыв в Англию на судне для перевозки скота, — большего не позволяли ее скудные сбережения. В Лондоне выступления танцовщицы начались со светских вечеринок, где ее преподносили как пикантное дополнение, экзотическую диковинку.

В 1903 г. она приехала с концертной программой в Будапешт, где публика толпами собиралась в театре, чтобы увидеть странные танцы полуобнаженной Айседоры под аккомпанемент «Голубого Дуная» или похоронного марша Шопена. После одного из выступлений к ней подошел известный венгерский актер Оскар Бережи, галантно раскланялся и сказал:

— Я хочу познакомить вас со своими родителями. Поедемте прямо сейчас.

Айседора пришла в восторг, и они поехали — правда, сначала в его квартиру в центре Будапешта, откуда вышли только на следующий день и такими усталыми, что вечером на репетиции Айседора едва двигалась по сцене. Ей было 25, и она еще верила мужчинам, тем более что Оскар действительно познакомил ее с родителями, а через месяц устроил публичную помолвку. Когда до свадьбы оставалось немногим больше недели, он ворвался в гримерную Айседоры и заявил:

— Мне предложили роль. Потрясающую. Начало съемок послезавтра. — И чуть тише добавил: — В Мадриде.

— Но… у нас вроде как свадьба? — поинтересовалась Айседора. И вдруг ее нежный и внимательный Оскар просто взорвался!

— Ты думаешь, что я буду жертвовать карьерой ради твоих женских капризов?.. Если есть роль, значит, нет свадьбы!

В декабре 1904 г. в жизни Дункан появился Гордон Крэг — лучший театральный постановщик начала века. Две недели они провели, запершись в берлинской студии Крэга, пока перепуганный менеджер Айседоры обзванивал местные больницы и морги. Через некоторое время в газетах появилось объявление, что госпожа Дункан страдает от тонзиллита и ее выступления временно прекращаются. Через 9 месяцев после «приступа тонзиллита» у Айседоры родилась дочь Дидра. Практически сразу после этого Крэг женился на Елене, подруге детства. Айседоре он сказал: «Ты же понимаешь, любовь никогда не бывает вечной…»

Она опять осталась одна и танцевала, танцевала, танцевала… Однажды в гримерную вошел мужчина с вьющимися светлыми волосами и бородой, статный и уверенный.

— Парис Зингер, — представился он.

— Сын швейной машинки? — съязвила Айседора, хотя про себя уже подумала: вот и миллионер, которого стоит придержать… — Что вам угодно?

— Вас. — Зингер явно не собирался распыляться по мелочам.

— Должна предупредить, я люблю жить. И жить шикарно…. Кстати, я буду звать вас Лоэнгрин.

От Лоэнгрина у Айседоры родился сын Патрик, и она вроде бы наконец почувствовала себя почти счастливой. Но теперь у нее начались видения. Айседора просыпалась ночью в слезах и кричала сонному Зингеру: «Я видела два детских гроба! Они там, между сугробов! И похоронный марш!» Измученный Лоэнгрин отправил любимую с детьми в Париж.

…В тот день Айседора послала Патрика и Дидру на экскурсию в Версаль с гувернанткой — ей надо было выступать. По дороге мотор заглох, но, когда шофер вышел проверить его исправность, внезапно заработал и… Тяжелый автомобиль скатился в Сену. Никого спасти не удалось. От этой катастрофы Айседора Дункан никогда не оправится.

…Чтобы как-то отвлечься, она «заразилась» русской революцией, и ее немедленно пригласил в Москву сам Луначарский.

— Вот ведь негодяй! Обещал, что я буду танцевать в храме Христа Спасителя, а пришлось в Большом театре! — вспоминая про наркома просвещения, Айседора обиженно вздыхала. — Хотя он подарил мне целую школу танцев!

«Я хотель быть твоя»

— Дети, я не буду учить вас танцам: вы будете танцевать, когда захотите. Я научу вас летать, как птицы, гнуться, как деревца под ветром, радоваться, как радуется лягушонок в росе, прыгать легко и бесшумно, как кошка… Переведите, — обращается Дункан к политруку школы и переводчику товарищу Грудскому.

— Детки, — переводит Грудский, — товарищ Айседора не собирается обучать вас танцам, потому что танцульки являются пережитком гниющей Европы. Товарищ Айседора научит вас махать руками, как птицы, ластиться вроде кошки, прыгать по-лягушиному, то есть в общем и целом подражать жестикуляции зверей…

Устав от преподавания, вечерами она танцевала. На одном из приемов к ней подвели светловолосого молодого человека. В тот самый первый миг, когда она увидела Есенина, ее единственной мыслью было: «Это Патрик, которому 25 лет!»

* * *
— А ведь он действительно похож! — Айседора как-то сразу очнулась и покачала головой, стряхивая обволакивающий ее ком воспоминаний. — И я должна его удержать! — она вскочила и кинулась к двери.

…Она нашла Есенина вдребезги пьяным в одном из кабачков на Петровке. Он бил об пол стаканы, а она безбоязненно подошла и сказала: «Сергей Александрович, давай жениться. Я хотель быть твоя. Только твоя».

Чтобы вырвать его из пучины бесконечных попоек, Айседора увезла Есенина в Европу, а оттуда в Америку. Было решено, что участие Сергея в ее гастролях как «первого российского поэта» привлечет внимание мировой прессы и публики. Но едва они пересекли границу, начались проблемы.

В Берлине Есенин сбежал. Айседора села в машину и объехала за три дня все окрестные пансионы. На четвертую ночь с хлыстом в руке она ворвалась в тихий семейный пансион на Уландштрассе. Все спали. Только Есенин в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с другом в шашки. Увидев жену, он молча попятился и скрылся в темном коридоре. А Айседора носилась по комнате в красном хитоне. От ударов ее хлыста летели вазочки, рушились полки с сервизами. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды горшков и осколков, она прошла в коридор и за гардеробом нашла Есенина.

— Вон из этого борделя, — сказала она ему спокойно на чистом французском языке, — иди за мной.

Но Айседора уже устала. Устала от постоянных скандалов, от мужниных перепадов настроения, от того, что ни Есенин, ни его приятели не говорили по-английски. Поэтессе Ирине Одоевцевой она жаловалась, что артисты и писатели слишком много пьют и оттого никудышные любовники. Она сказала: «Сергей Александрович, я уезжаль в Париж».

— Ну и катись, старая карга! — любовно попрощался Есенин. Слава богу, Айседора до сих пор владела русским едва-едва…

«Я отправляюсь к славе!»

…Она отвела взгляд от алеющей надписи на зеркале и сразу наткнулась на скомканные в углу строки: «ЖЕНАТ тчк СЧАСТЛИВ тчк ЕСЕНИН». «Ох, сомневаюсь, сомневаюсь! — Айседора царственно и печально закуталась в огромный шарф. — Но что же мне теперь делать?»

А сделать уже ничего было нельзя. Вскоре после роковой телеграммы на земле уже не осталось Есенина. Его единственной любовью становится смерть, «черный человек». И 28 декабря 1925 г. в ленинградской гостинице «Англетер» поэт покончил с собой.

Они расстались ненадолго. 14 сентября 1927 г. Дункан, взяв свой любимый красный шарф, предприняла автомобильную прогулку. Садясь в машину, Айседора обмотала шарф вокруг шеи и крикнула провожавшим ее друзьям: «Прощайте, я отправляюсь к славе!» Автомобиль тронулся, потом внезапно остановился, и окружающие увидели, что голова Айседоры резко упала на край дверцы. Шарф попал в ось колеса и, затянувшись, сломал ей шею… Чтобы освободить голову, притянутую к борту машины, пришлось разрезать шарф. Толпа набросилась на искромсанный ножницами кусок ткани в жажде заполучить «веревку повешенного» на счастье — и растерзала его на куски.

Источник http://www.peoples.ru/art/theatre/dance/duncan/history.html